16. ВОРКУТА

Воркута для меня началась с работы механиком карьера на берегу реки Юнь-Яга, где экскаваторы должны были добывать гравий и грузить его на платформы для отправки на дорожное строительство. Была зима, гравий, как и земля вокруг, промерзли до твердости камня. У экскаваторов рвались тросы, глохли дизели, план не шел. Командовал в то время Дорстроем генерал по фамилии Мотрич. Приезжал, ругался, но взрывников, которых я у него требовал, не присылал.

Очень скоро приехала меня навестить Яна. Устроились мы в недостроенном домике вблизи карьера. Несмотря на то, что дефицита угля не было, свежести (в отличие от мебели) в доме хватало. Рядом располагалась собачья казарма. Молодых собак выпускали погулять и один раз они хоть и не покусали Яну, но порвали ее новое зимнее пальто. Словом, в Москву она могла увезти красочные впечатления.

Вскоре после отъезда Яны генерал меня все-таки уволил. Какое-то время искал работу. Передвигаться между шахтами приходилось, в основном, пешком, так как поезда ходили два раза в сутки. Не помню, кто меня надоумил зайти в отдел труда и зарплаты комбината, там меня проэкзаменовали на предмет знаний о скорости резания на токарном станке, обрадовались, что нашелся человек, представляющий, что это такое, и направили нормировщиком на РЭМЗ-1 – ремонтный электромеханический завод №1. На этом заводе я проработал около 5 лет – до реабилитации и отъезда из Воркуты.

Завод РЭМЗ-1 был расположен в поселке Рудник, с которого начиналась Воркута, на правом берегу реки Воркуты. Территориально он примыкал к старейшей шахте комбината – шахте №8, у них общий лагпункт. Добираться туда из города зимой можно было по льду, а летом работала переправа с лодочником по фамилии Матарадзе. В годы оттепели он даже попал в «Правду», если не ошибаюсь, в уголовную хронику.

Проблема жилья в Воркуте была такой же острой, как и во всей стране. Следует иметь в виду, что в то время, несмотря на статус Воркуты как города, она не имела никакой городской власти – ни горсовета, ни даже горкома партии. Вся власть была сосредоточена в лице начальника комбината Воркутауголь, он же начальник Речлага (так назывался особый лагерь в Воркуте). Когда Яна должна была переехать в Воркуту, для решения жилищного вопроса мне пришлось пробиваться к нему. Никаких приемных дней и часов, или записи на прием не существовало. Я честно отсидел в приемной, пока не ушел секретарь (это было около 2-х часов ночи), ворвался в кабинет и удивительно быстро решил вопрос. На следующий день я переезжал из общежития в тюрьму, правда, бывшую, но расположенную на Руднике, рядом с заводом. Поселили меня в настоящую камеру-одиночку образца 30-х годов.

Воркута. 1952 год.

Вскоре туда приехала и Яна, которой было очень сложно найти работу, диплом МГУ особенно не помогал. У меня сохранилась наша фотография, выполненная в ателье, которое помещалось в шестиграннике на пересечении улицы Ленина и железной дороги, рядом с техникумом.

На заводе я некоторое время проработал нормировщиком, потом был начальником почти всех заводских цехов поочередно, каждый год в период отпусков от 4 до 6 месяцев замещал начальника производства, словом, производственную и хозяйственную практику получил серьезную.

Когда завод построил одноэтажный каркасно-засыпной домик на 8 комнат, получил отдельную комнату и я.

Статус ссыльного, помимо невозможности выезда даже в отпуск, проявлялся в том, что ежемесячно надо было отмечаться в комендатуре и еще больше в том, что мы зарабатывали в два раза меньше вольнонаемных. С нами не заключался договор, предусматривающий северные надбавки к зарплате, которые через три года достигали 100%. Кроме того, из-за поражения в правах мы не были членами профсоюза и больничные листы оплачивались только частично.

Портила жизнь рука. Обострения продолжались. В Воркуте были собраны отличные хирурги, но со мной им определенно не везло: три операции, и все неудачные. Яне врачи про меня ничего хорошего не говорили. И она сама там постоянно болела.

Из Воркуты два раза удалось выехать, оба раза законно. Конечно, это было после смерти Сталина. Первый раз по заявлению я получил разрешение на выезд в Джетыгару. Это городок в Кустанайской области, в который съехались мои родители. Папа отбывал ссылку в Красноярском крае, мама – в Джетыгаре, но ему разрешили к ней переехать. Мне надо было ехать железной дорогой до Орска, потом автобусом по степи. Даже дикого волка встретили, который бежал параллельным автобусу курсом. Туда я честно ехал кратчайшим путем, через Свердловск.

А на обратном пути я твердо решил познакомиться с дочкой, которой было уже почти 8 лет. Поэтому поехал через Москву. Конечно, определенный риск был, никаких документов, кроме пенсионного удостоверения, заводского пропуска и справки из комендатуры, у меня не было. Но обошлось. С Леночкой мы познакомились, подружились и дружим до сих пор, практически каждый выходной она меня навещает.

В 1955 году я ходил в город оформлять отпуск. После очередной реорганизации нас объединили с другим заводом, и все бумажные дела надо было выполнять там. На обратном пути, проходя мимо вывески воркутинского профсоюза угольщиков, я решил рискнуть и попробовать попросить путевку. Рискнуть, так как пораженные в правах не являются членами профсоюза, и этого основания было достаточно, чтобы мне показали на дверь. Пришел, поплакал, что я только что выписался после очередной операции, и… получил путевку в Одессу, в санаторий «Аркадия».

Оформление разрешения на выезд заняло больше месяца. Однако для этого разрешили выехать в Сыктывкар, в знакомое МВД Коми АССР.

Ожидание оформления было даже приятным. Несколько дней мы прожили в гостинице, в окно нам смотрело дерево. Потом, с помощью работавших там однокурсников Яны по МГУ, купили путевку в расположенный выше по Вычегде дом отдыха, где было еще больше деревьев. Я не считаю себя сентиментальным, но оказалось, что встреча с деревьями взволновала необыкновенно. Все-таки разлука с ними составила 10 лет.

Разрешение пришло.

В Москве, по дороге в Одессу, познакомился с прокурором главной военной прокуратуры Синицыным, у которого находилось мое заявление о реабилитации. Он очень внимательно со мной занимался, посоветовал написать заявление о реабилитации Павла Артуровича и спокойно ехать в Одессу. Когда срок путевки окончился, через родителей (они уже были реабилитированы) рекомендовал постараться застрять в Одессе еще на месяц. Однако, приехав в Москву еще через месяц, я застал свое дело в том же состоянии. Молва утверждала, что список на реабилитацию с нашими фамилиями генеральный прокурор Руденко понес не к Хрущеву, который был в отпуске, а к Кагановичу, погнавшего его прочь.

Синицын посоветовал мне дожидаться решения в Москве. Я сказал, что, будучи «беспаспортным бродягой», рискую при любой встрече с милицией быть отправленным в Воркуту по этапу, но останусь. Для страховки он дал мне свои телефоны, телефон помощника главного военного прокурора и даже письмо в милицию с просьбой о временной прописке. Ожидание продолжалось 9 месяцев, но за это время у меня произошло важное событие: в январе 1956 года в ЦИТО мне сделали удачную операцию на руке. С тех пор рана уже не открывалась, и я очень скоро снял руку с перевязи, на которой она лежала полных 13 лет.

В августе все мы — Ахутин, Мирошников, Соболь, Аня и Витя Шулькины и я получили решение о реабилитации. Я съездил в Воркуту, уволился с завода, попрощался с севером.

Еще раз в Воркуте я побывал в 1971 году. После смерти Яны я летал туда с Леночкой, показал ей очень изменившийся город и почти не изменившийся поселок Рудник.

На уже устаревших картах и фотографиях Google, относящихся к 80-м годам, Рудник совсем не похож на прежний, его застроили многоэтажными домами и нормальными дорогами. Зато современные фотографии Рудника на сайте заброшенных городов и поселков достойны того, чтобы их поместили в фильмы ужасов: пустые глазницы окон многоэтажных домов, полуразрушенные их каркасы напомнили мои первые впечатления от войны по дороге на фронт.