Надо полагать, с моим прибытием у особистов этого запасного полка возникли если не проблемы, то некоторые вопросы. Действительно, здесь готовились кадры для латышской дивизии, недавно получившей звание гвардейской, и вдруг прислали бойца, на котором висит срок, да еще по политической статье, словом, врага народа. Очевидно, стали советоваться с еще более компетентными товарищами. Заняло это примерно две недели.
Я в это время жил так же, как все ожидающие отправки на фронт красноармейцы. Днем маршировали, с песнями ходили в столовую, изучали винтовку Мосина образца 1891/1930 года, дремали на политзанятиях, а ночью поднимались по тревоге в лес за дровами. Раза два нас водили пострелять, и мне пришлось убедиться, что за полтора года тюрьмы и лагеря у меня здорово ухудшилось зрение – мишеней в своих очках я просто не видел.
В один прекрасный день меня вызвали, посадили в грузовик и отвезли в какую-то соседнюю часть. (Гороховецкие лагеря расположены на шоссе Москва — Горький и вдоль шоссе было расквартировано много войсковых частей). Вскоре выяснилось, что здесь формируются маршевые роты для штрафных подразделений. Но те же проблемы остались: в приказах о национальных частях ничего не сказано о штрафниках, а в приказах о штрафных подразделениях — о тех, кто должен был служить в национальных частях. Трудные бумаги бюрократы стараются переложить на соседний стол, здесь поступили так же. Меня и еще трех прибалтов отправили в распоряжение Северо-Западного фронта, пусть решают там. Ехали мы пассажирским поездом, через Москву, и даже на пару дней задержались у меня дома. (Какой я чертовски везучий!). Шел январь 1943 года.
Пассажирский поезд довез нас до Бологого, оттуда уже каким-то служебным добрались до станции назначения Крестцы. Здесь с нами долго не возились и распределили по штрафным ротам.
Дальше пришлось идти пешком. Я впервые увидел реалии войны и оккупации. В деревнях, через которые мы шли, не было ни домов, ни сараев, ни жителей – только трубы на пепелищах.
Не могу оценить, сколько времени занял наш путь, сколько километров мы прошли, но в итоге оказались на каком-то болоте в мелколесье. Из болота среди елочек в правильном геометрическом порядке торчали крыши нескольких десятков землянок. Это было расположение штрафной роты. Кажется, ее номер был 54, но в этом я уже не уверен, а в попытках выяснить был недостаточно настойчив.
Я получил красноармейскую книжку, где четко было написано мое звание – штрафной красноармеец. Поместили меня в одной из этих землянок. С двух сторон здесь были нары из стволов молодых елок, накрытые лапником. Между ними стояла металлическая печка, сделанная из каких-то подручных металлоизделий. В землянке находились 15 – 20 человек, но так как нары были сплошные, резерв для уплотнения оставался.
В роте было примерно 250 человек, из них 20 – 25 офицеров. Эти молодые люди формально не являлись штрафниками, но за какие-то проступки, как правило, связанные с неумеренной пьянкой, были наказаны назначением в штрафную роту. Выпивать они сохранили возможность и здесь – фронтовые сто грамм, получаемые на роту, расходовались, минуя рядовых штрафников. Рядовые в штрафники попадали через трибунал. В первую очередь, осужденные за различные воинские преступления, а также за кражу, спекуляцию, за прогул. С 58-й статьей, кроме себя, я встретил только одного человека.
Кормили достаточно сытно, за полтора года в первый раз оказался в обстановке, когда тебя не окружают голодные люди.
В это время армия вернулась к погонам, поэтому нас тоже начали готовить к вручению погон, следовательно, к приезду высокого начальства. Ввели строевую подготовку. Это продолжалось до тех пор, пока к нам не стала пристреливаться немецкая артиллерия. А скоро выяснилось, что погоны нам не дадут, со штрафников их, наоборот, срывают.
На этом участке фронта у немцев был довольно большой плацдарм с центром близ города Демянск, представлявший собой нечто вроде мешка с горловиной в районе реки Ловать. Только что триумфально закончилась Сталинградская битва, и ликвидация Демянского плацдарма была бы ее естественным продолжением.
Конечно, не штрафному красноармейцу рассуждать о планах командования. Тем не менее, очевидно, что горловину мешка надо было перерезать, а расположенную на плацдарме 16-ю армию немцев уничтожить. Какую-то очень малую роль в этой операции предстояло исполнить нашей штрафной роте.
Поздно ночью (или под утро, часов ни у кого не было) нас подняли «с вещами», выдали патроны, сухой паек, и мы пошли то ли по дороге, то ли по протоптанной болотной тропе. На подошвы налипал мокрый снег, винтовка была тяжелой, идти было очень трудно.
Утром мы оказались у стены, сложенной из снежных кирпичей, такой же, как те, что строят ребята при игре в снежные крепости. Эта стена скрывала наше прибытие от глаз немцев. Немцы, как нам сказали, были в лесу за поляной. Для начала позавтракали сухим пайком, причем впервые удостоились «наркомовских 100 граммов».
Потом была команда вперед! Как только мы вылезли из-за стены и сделали несколько шагов, начался пулеметный огонь, и мы легли на снег. Спокойно лежать немцы нам, естественно, не дали и стали накрывать минами. Наши молодые офицеры пытались убедить нас встать (или хотя бы ползти вперед), но когда они поднимались сами, их настигала немецкая пуля. О плотности огня говорит и то, что поддерживавшие нас несколько танков оказались подбитыми, не пройдя и сотни метров. Через какое-то время я получил очень сильный удар в руку, вскоре санитар мне ее кое-как завязал и велел ползти в медсанбат. Это было 16 февраля 1943 года.
Ползти было чертовски неудобно, на спине, сгибая колени и отталкиваясь подошвами, сил становилось все меньше. Когда мне показалось, что я выполз из-под обстрела, встал на ноги и побрел. Протоптанная дорога (или тропа) шла параллельно лесочку, где была «немецкая территория», и приближалась к нему местами на несколько сот метров. В лесу сидели «кукушки». Я получил еще один удар в ту же руку, по силе и боли ничем не отличавшийся от первого ранения. Однако оказалось, что это просто подтверждение моей везучести – пуля снайпера меня не только не убила или еще раз ранила, а всего лишь сорвала немного мяса на той же руке, а так как рука уже была раздроблена, то боль понятна. В конце концов, я добрался до медсанбата, назвал свою фамилию, год рождения, но когда дело дошло до номера части, несмотря на полубессознательное состояние, сообразил, что принадлежность к штрафной роте афишировать не стоит, и записали меня солдатом 87 СП.
Потом был операционный стол, первый общий наркоз и длительное полузабытье. При многих перевозках и нашем состоянии, обезболивающих и успокаивающих на нас не жалели, а это были препараты на основе морфия и спирта. Очень смутно вспоминаю первую неделю после ранения, четко помню только день Красной Армии 23 февраля, когда станцию Бологое, где в это время стоял наш состоящий из товарных вагонов санпоезд, стала бомбить немецкая авиация. Страшно неприятное ощущение полной беспомощности. Но до следующего госпиталя на станции Удомля мы все же добрались.
Я убежден, что и я, и миллионы других тяжело раненых остались живы только благодаря тем женщинам, которые в военное время (за кусок хлеба или без него) самоотверженно сдавали свою кровь для нашего спасения. Не жалели не только спирта и наркотиков, переливания крови были прозой госпитальной жизни и ни разу мне не пришлось слышать о дефиците крови, о котором так много говорят теперь.
Остались в памяти отдельные впечатления от дорог и госпиталей, а главным образом, большое, часто трогательное внимание врачей и сестричек. Так, в санпоезде, который вез меня из госпиталя на станции Удомля в глубокий тыл, в госпиталь на станции Свеча, я чувствовал каждый стык рельсов, температурил, впадал в забытье, ничего не ел. Девочки меня поместили в соседнее с ними купе, каждые пять минут заходили меня проведать, пытались взбодрить меня вином и, наконец, нашли единственный воспринимаемый мной продукт: клюкву, которую стали покупать на каждом полустанке, конечно, за свои деньги. (У меня после лагеря деньги еще не завелись). А когда в Свече меня выгрузили из поезда и отложили в сторону, за меня взялся персонал госпиталя. Я сразу оказался в операционной, где в течение нескольких часов в меня пытались влить кровь, но вены оказались такими, что в них не держался шприц даже после венесекции. Работали главный хирург и старшая операционная сестра. Три рубца от разрезов вен на мне сохранились до сих пор. Потом меня загипсовали в «самолет». Так называлась гипсовая рубашка длиной до бедер, а рука на деревянной подпорке торчала и изображала крыло самолета. С такой тяжестью на плечах я долго был не в состоянии подняться с постели. Сестрички должны были поднимать меня и придерживать по дороге в перевязочную или туалет.
Все заканчивается. Почти ровно через два года после ареста, в июне 1943 года, инвалидом Отечественной войны второй группы, с рукой на перевязи и забинтованным гипсовой повязкой локтем я вернулся домой.