В лагерь везли нас недалеко – из центра города на окраину – улицу ХХ лет ВЛКСМ. До лагеря здесь явно было овощехранилище. На территории нашего ОЛП-2 (отдельного лагерного пункта №2) выделялись несколько длинных бункеров, каждый был перекрыт сводом, поднимавшимся над землей на полтора-два метра. Как мы очень скоро выяснили, именно здесь нам предстояло жить. Было еще несколько бараков для жилья, пищеблок, санпропускник (баня с прожаркой и прачечной), какие-то хозпомещения. В одном углу, за забором, стояли женские бараки. Конечно, была и внутренняя лагерная тюрьма (землянка, которая называется кандей, карцер, БУР и т.д. и т.п.). Все огорожено вспаханной зоной, оградой с колючей проволокой, еще туго натянутой проволокой с кольцами, к которой привязывались собачьи поводки (чтобы собаки свободно бегали вдоль проволоки, но в пределах заданного коридора) и, конечно, вышками по углам.
Когда меня реабилитировали, я собирал справки из принимавших меня лагерей: 
Лагерь занимался строительством авиазавода и его аэродрома. Как гласила молва и впоследствии мне удалось где-то вычитать, при нем была шарашка, где работали Туполев, а потом и Королев.
Единственным широко известным человеком, с которым там мне довелось встретиться, был писатель Владимир Соловьев. Он часто скрашивал грустные минуты изречениями своего еще не опубликованного Насреддина из Бухары. Естественно, наибольшим успехом пользовалась притча об арбузе, шахе и ишаке. Может быть, он где-нибудь что-нибудь написал и об Омлаге?
В первый рабочий день кое-как дошли до промзоны, полдня я с напарником пытался носить не очень толстые доски. Видимо, какой-то десятник или бригадир (к своему стыду, я не запомнил ни лица, ни имени этого человека) пожалел тонкого, звонкого и прозрачного мальчишку в очках. Он научил меня примитивным правилам учета: первые четыре доски – четыре точки (вершины квадрата), следующие четыре доски – стороны квадрата, еще две – диагонали. Каждый такой перечеркнутый квадратик – десяток досок. После этого я уже рисовал квадратики – считал доски.
В те времена среднее образование оказалось довольно серьезным достоинством на фоне малограмотности, а то и полной безграмотности значительной части окружающих. (Несмотря на то, что товарищ Сталин в числе своих достижений называл и культурную революцию, и полную ликвидацию неграмотности). Выяснилось, что я владею устным счетом и даже могу сосчитать таблицу с числами и вдоль, и поперек, и в правом нижнем углу все сходилось. Я быстро освоил технику работы на счетах, так что через день уже вел весь учет на участке. Еще через некоторое время способный мальчик был призван на работу в диспост (диспетчерский пост) ОЛПа и перестал ходить по морозу в промзону. Моим руководителем был Сергей Владимирович Ценк, которому я, очевидно, обязан жизнью. Очень сомнительно, что я долго бы выдержал даже такие небольшие, по лагерным меркам, нагрузки, как дорога и нахождение на промплощадке. В мои функции входило составление ежедневной производственной отчетности. Из-за дефицита бумаги эта отчетность составлялась на фанерке в виде расчерченной и заполненной таблицы. Предыдущая запись каждый день стиралась с помощью стеклышка.
Несмотря на «привилегированные» условия работы, я вскоре оказался в лазарете. Диагноз: пневмония и цинга. Следует сказать, что заключенных, прибывших с нашим этапом из Омской тюрьмы, голод, мороз и каторжный труд косили безжалостно. Я остался жив, наверно, только потому, что был намного моложе других, меньше и ростом, и массой, и к тому же не пытался заглушить голод водой. Все это способствовало тому, что голод на мне сказывался объективно слабее, хотя субъективно мне так же постоянно хотелось есть, я был так же голоден, как и все остальные.
Лазарет — одно из самых страшных воспоминаний лагерной жизни. Каждое утро большую часть соседей по нарам выносили навсегда. Да и что мог сделать медперсонал кроме того, чтобы на пару дней дать освобождение от работы, а в стационаре – пару таблеток аспирина, отвар хвои да баланду чуть погуще. Я все-таки выбрался из лазарета и продолжил работу в диспосте.
И вдруг – событие. Меня вызывают на вахту получить передачу! Никого знакомых в Омске у меня нет, я ничего не могу понять. Оказалось, что передача от Риты Шенфельд, моей одноклассницы, много лет вместе с Анечкой Бовшевер сидевшей за партой передо мной и тесно дружившей со всеми нами.
Не помню всего содержания Ритиной передачи, но хорошо запомнил зеленый лук (была уже весна), надо полагать, он здорово помог мне выбраться из цинги.
История этой передачи может быть включена в хрестоматию рассказов о дружбе. Рита поступила учиться во второй мединститут, который эвакуировали в Омск. Информация о том, что и мы эвакуированы в Омск, каким-то образом (очевидно, через чьих-нибудь родителей), до нее дошла. Наверно, не слишком сложно было найти Омскую тюрьму. Значительно сложнее – узнать что-нибудь о нас. Каких-либо справок посторонним, конечно, не давали. Тогда Рита решила носить нам передачи. Для приема передач в тюрьме был определенный день месяца для каждой буквы, с которой начинается фамилия арестанта. Она ходила и на букву Б (Бовшевер), и на К (Кантовский), и на С (Соболь). Так она узнала, что из Омской тюрьмы я выбыл в Омский лагерь.
Как будто из приключенческого или детективного романа была переписана в жизнь встреча Риты с Леной Соболь. Лена получила условный срок и была выпущена в чужой незнакомый город из тюрьмы, где она встречалась только с тюремными надзирательницами. И в этот момент возле тюрьмы она нос в нос сталкивается с одноклассницей и близкой подругой Ритой!
Все время, пока я находился в этом лагере, по меньшей мере раз в месяц писал заявления с требованием отправить меня на фронт. Это был совершенно искренний крик души — против Гитлера можно и со Сталиным. Писал и Сталину, и в Верховный Совет, и в НКГБ, и в прокуратуру, наверно, и еще куда-то. Тем не менее я был достаточно зрелым и не рассчитывал на ответ.
И вдруг, совершенно неожиданно, вызывают во вторую часть и дают расписаться за новое постановление ОСО. В нем написано, что 10 лет ИТЛ заменяются на 5 лет ИТЛ с применением какой-то статьи УК. Как мне разъяснили, это означает отправку на фронт. Это был ноябрь 1942 года.
До сих пор ничем, кроме сопутствующего мне в жизни везения, я не могу объяснить происхождение этого постановления ОСО. Возможными основаниями могли стать:
-
множество моих обращений и заявлений;
-
мой достаточно молодой возраст – 19 лет;
-
национальность – по паспорту я латыш, а в это время усиленно создавались и пополнялись национальные соединения.
Доводом в пользу третьего варианта может служить то, что из военкомата меня направили не на сборный пункт и в маршевую роту, а на пассажирский вокзал самостоятельно добираться в запасный латышский полк, расположенный в Гороховецких лагерях. Ехать надо было до Горького.
Так для меня закончился Омлаг.