Этот эпизод необычен только потому, что это не просто стандартное этапирование заключенных из одной тюрьмы в другую, а выполнение задачи государственной важности — эвакуация государственных ценностей в далекий тыл, подальше от зоны военных действий.
«Государственные ценности» в виде московских арестантов (из каких именно тюрем, не знаю, но меня – из Малой Лубянки) свозили в Таганскую тюрьму (ее разрушили в хрущевские времена. Теперь от нее осталась только песня). Это было в самых первых числах июля 1941 года, на второй неделе войны. Там несколько дней нас считали, пересчитывали, учитывали, сортировали. После этого вывезли на станцию Лосиноостровская, где запаковали в товарные вагоны (на каждом обозначено: 40 человек, 8 лошадей), оборудованные нарами и парашей.
Довольно долго мы добирались до Омска, стояла страшная жара, основным питанием была селедка иваси, которую после нескольких дней пути научились съедать безо всяких отходов, с костями, потрохами и чешуей.
Оглушительное обстукивание вагонов деревянными молотками при каждой остановке, лай конвойных и их собак, все было как на всяком нормальном этапе.
В Омске нас разместили в той самой тюрьме, которую обессмертил Ф.М. Достоевский. Правда, в камере с 11 металлическими топчанами нас было около 60 человек.
Этап и пребывание в Омской тюрьме подробно и почти документально описал в своей повести «Сталинская премия» мой друг Сергей Щеглов (Норильский), с которым я познакомился и подружился в те далекие годы, дружу и встречаюсь и в наши дни.
Однако Сергей писал художественное произведение, избегал использовать настоящие фамилии, поэтому позволю себе назвать собственными именами некоторых его персонажей – наших сокамерников.
Начну с самого Сергея. Норильский – его литературный псевдоним. Студент московского педагогического института, родом из Мурома, сын репрессированных родителей. Со школьных лет он публиковался в местных газетах. Мы оказались соседями на полу камеры в Омской тюрьме. Много месяцев обсуждали историю нашей страны, проблемы марксизма и политэкономии, искали ответа на те вечные вопросы, которые стояли перед нами на воле.
Из Омска Сергей попал в Норильск, после срока, как положено, был оставлен на вечное поселение, окончил заочный политехнический институт, печатался в местной прессе, а когда смог переехать в Россию и обосновался в Туле, окончательно стал профессиональным журналистом и писателем. Он автор более десяти книг, многих статей и очерков в литературных журналах, а также многочисленных газетных материалов. Тула стала его родным городом, а он – краеведом и историком этого края, биографом многих выдающихся туляков.
Настойчивый и верный друг, он разыскал меня в Москве после более чем 15-летней разлуки.
С.Л. Щеглов. 2009
Сергей является создателем и бессменным руководителем Тульского Мемориала. Многочисленные жертвы политических репрессий, их дети, внуки и другие родственники идут к нему за советом, за помощью. Он создал и выпустил уже несколько томов Книги памяти жертв политических репрессий Тульской области.
О других наших сокамерниках.
Самым ярким из них был, безусловно, Исидор Морчадзе. Профессиональный революционер, член партии (наверно, и боевой организации) эсеров, организатор и исполнитель ряда удавшихся и не удавшихся побегов из царских тюрем. В историю революционного движения вошел подготовленный и проведенный им знаменитый побег из Новинской женской тюрьмы в начале прошлого столетия. Определенную роль он сыграл и в развитии революционного духа молодого Владимира Маяковского, с семьей которого был близок.
Он громко, страстно, с грузинским темпераментом возмущался тем, что Сосо его посадил, Сосо, с которым они в начале века вместе занимались революционной борьбой и совершали эксы в Закавказье. Судя по каким-то примечаниям, которые уже в конце 50-х (или начале 60-х) я вычитал в «Литературном наследии», он все-таки сумел докричаться до Сосо и тот его выпустил. (Забывшим историю КПСС напоминаю, Сосо, грузинское уменьшительное от Иосиф – одна из партийных кличек Сталина).
Запомнился Сима Браверман, московский инженер, главный диспетчер ГПЗ-1, одного из первенцев советского машиностроения. Ему довелось перенимать опыт производства шарикоподшипников в Италии, а такое без последствий проходило в нашей стране редко. Ежедневно он делал зарядку и выглядел при этом весьма живописно. Коренастый, с широкими плечами и мохнатой грудью, очень загорелый (его арестовали сразу после отпуска на юге). А камера смотрела и дивилась, как он расходует те жалкие калории, которые мы получали. В борьбе со временем и бездельем, мы с ним даже пробовали заниматься итальянским языком, однако успехами я похвастаться не мог.
Больно было смотреть на нескольких немецких коммунистов, работников Коминтерна, которые ушли от Гитлера и Гес и пришли в советскую тюрьму. У них был постоянно подавленный вид.
Остался в памяти очень рыжий, несмотря на остриженные волосы, литературный критик Левин (имени не помню). Ему я систематически проигрывал в шахматы.
Жить в тюрьме было совсем нелегко. 450 граммов хлеба, 2 миски баланды, духота, отсутствие прогулок хотя и оставляли вас живыми, но тонкими, звонкими и прозрачными.
Но самым мучительным было другое: информационный голод. Шла страшная война, а мы ничего о ней не знали – то ли наши в Берлине, то ли немцы в Москве. А большинство из нас были настоящими патриотами! Это было настоящей психологической пыткой и, думаю, не для меня одного.
Всему приходит конец. В начале зимы меня вызвали, долго водили по этажам и коридорам, завели в какую-то камеру с письменным столом и предложили расписаться за решение Особого Совещания – 10 лет ИТЛ.